Последние два месяца прошли для него в каком
то кошмаре. Постоянно приходилось разъезжать
с карательными отрядами, не зная покоя ни днем,
ни ночью. Народные бунты все разростались, несмотря на то, что их подавляли самым жестоким
образом: крестьян пороли, вешали, рубили шаш ками, точно котлеты, сжигали их деревни и села,
забирали имущество. И когда всему этому конец?..
Мимо часового пробежала собака. Он вздрогнул,
инстинктивно срывая с плеча винтовку.
— Что-б тебя разорвало! — прошипел часовой,
чувствуя, как с ног до головы обдало его холодом.
В памяти с отчетливой ясностью всплыл вчерашний случай. По распоряжению вахмистра, он
должен был отрубить голову одному крестьянину,
партизанскому разведчику. Шашка была тупая,
рука работала неуверенно, делая ошибочные удары,
и перед ним, падая и поднимаясь, долго билось
окровавленное человеческое тело, а кругом, потешаясь, громко смеялись солдаты:
— Не воин, а баба деревенская...
— Ему бы только чугуны ухватом из печки
таскать...
В особенности он не мог забыть того момента,
когда перед мужиком впервые сверкнула шашка,—
приговоренный, втянув воздух в себя, издал такой
звук, точно икнул, и в ужасе замер, невероятно
расшириз зрачки черных глаз.
— Дьявольская наша служба! — подумал часовой, ускоряя шаги. Всматривался в мрак, но теперь
