252
Разлитбй повсюду, и сухой, и нѣжный,
Если только въ этомъ сумрачномъ концертѣ
Есть живая нѣга и восторгъ, повѣрьте, —
Это все былыя, вѣчныя созданья
Моего героя, или — подражанья.
Бѣдненькій кузнечикъ! позабытъ твой геній!
Но ты вѣкъ свой прожилъ не безъ приключеній.
Помню, ты недаромъ слылъ идеалистомъ:
Сядешь ты, бывало, въ свѣтѣ серебристомъ
Мѣсяца, подъ пологъ ночи, на соломкѣ,
Вѣтромъ сокрушенной. (Даромъ что не ломки
Гибкіе колосья, все же въ нивѣ шаткой
Много ихъ подломитъ этотъ вѣтеръ гадкій).
Сядешь ты, бывало, и во славу ночи
На своей скрипицѣ пилишь что есть мочи.
Н тебя дразнили пискуны пустые,
Комары-злодѣи трубачи степные,
И въ тебя влюблялись божіи коровки,
И мутила зависть многія головки.
Съ тѣмъ же, музыкальнымъ то-есть, направленьемъ.
Съ тою же охотой, да не съ тѣмъ умѣньемъ.
И грозилась мошка, съ помощью науки,
Умертвить тобою созданные звуки,
И тяжеловѣсный жукъ неоднократно
Увѣрялъ, что уши смачивать пріятно
На твоихъ концертахъ, а не то де уши,
Какъ трава, завянутъ отъ ужасной суши.
Въ частной жизни также къ добренькимъ коровкамъ,
Къ мушкамъ и козявкамъ часто въ пренеловкомъ
Былъ ты положеньи: слушалъ ихъ признанья,
Робко избѣгая тайнаго свиданья.
