Федор Кузьмич ушел, а Мичурин с женой
долго смотрели ему вслед, боясь повернуться
друг к другу, чтоб не выдать глубоко охватив
шего их волнения.
Смутной чередой тянулись годы нужды и
упорного труда. Все, что можно было продать,
было продано, все заработки исчерпаны, каждая
копейка подсчитана и, наконец, был сделан вы
вод, — так дальше жить нельзя.
— Самое ужасное, признаюсь тебе, Саша, —
сказал Мичурин жене, — знаешь, в чем? Вот
все, что мы ухлопали на добывание семян, на
землю, сеянцы и опыты — это даже не поло
вина, не четверть дела. Самое дорогое и труд
ное впереди.
— Ну вот, я ведь говорила тебе...
— Только, пожалуйста, без замечаний.
— Какие замечания? Что тебе...
Ну вот, началось. Я тебе что говорю?
— Но ведь я лее ничего не сказала, господи!
Подожди. Я говорю, мне очень трудно. По
няла?
— Ну?..
— Так вот, понимать надо, а не сразу — «я
тебе говорила, да говорила».
— Ну, молчать я тоже не буду.
— Нет, ты все-таки помолчи. Дай мне выска
заться хоть раз за десять лет!
