л
Парижъ кипѣлъ, народы волновались,
Одни лишь мы, внѣ всякихъ бурь и грозъ,
И мыслями и чувствами сливались
Какъ бы въ одинъ безтрепетный колоссъ.
Святая Русь ни бури той, ни воя,
Не слушала, спиной къ Европѣ стоя.
(Не все читалъ въ газетахъ высшій свѣтъ,
Народъ же вовсе не читалъ газетъ).
И вдохновясь безтрепетнымъ колоссомъ,
Не ради риѳмъ, не ради звучныхъ строфъ,
Тогда поэтъ сравнилъ его съ утесомъ
На рубежѣ бушующихъ валовъ*).
Поэта бредъ былъ многими провѣренъ
Съ тѣмъ, что другіе видятъ на яву,
Утесъ, какъ мощный образъ, такъ былъ вѣренъ,
Что умилялъ и радовалъ Москву.
(Въ одномъ лишь клубѣ, кто-то очень тихо
Замѣтилъ: „радъ, что вздули Меттерниха",
Но и такой анти-австрійскій духъ
Въ тѣ дни не смѣлъ бы радоваться вслухъ.)
И все-таки нашлись и повліяли
На всѣ дѣла такіе мудрецы,.
Что нашъ колоссъ отъ комаровъ спасали.
(То были все отечества отцы.)
*) Но огненный змѣй преломилъ свое жало,
И весь невредимый грохочетъ утесъ.
Венедиктовъ.
V
J
