плечах, точно он совсем не имеет шеи, согнувшись
над люком, громко кричит:
— Все наверх!
Несколько человек из матросов, застрявших в кубрике, выбегают на палубу.
Откинув назад голову, боцман не спускает глаз с
капитана, очень высокого и мрачного человека, прохаживающегося по мостику, и по его знаку, повернув к
нам свое лицо, тысячи раз битое, с перешибленной переносицей, командует:
— По мачтам! Паруса ставить!
Мы с Блекманом и другими матросами, поднявшись по зыбким вантам на мачту, работаем на реях,
а часть команды
остается на палубе, приготовляя
шкоты для растягивания парусов.
Не успев привыкнуть к новому судну, к новым
порядкам, мы с постановкой парусов возимся невероятно долго, вызывая этим раздраженную ругань
боцмана, беспокойно бегающего по палубе.
Паровой катер, отпустив буксир, попыхивая дымом,
возвращается в гавань, а „Нептун", туго набитый
разными товарами, по мере того, как окрыляются его
мачты белыми большими полотнищами, начинает оживать, вздрагивая и гудя снастями, точно просыпаясь
после долгого летаргического сна. Наконец, он* трогается и, пользуясь хорошим попутным ветром, скоро
несется вперед полным ходом, слегка лишь покачиваясь, держа курс в Александрию.
— Идем, друг, отдохнем,—говорит мне Блекман, когда
мы освободились от работы.—С двенадцати нам на вахту...
— Я побуду немного на палубе.
— Как хотите, а мне скучно здесь.
118
