Потом, увидев Джима, обращается к нему:
— Ну, старина, дела наши идут, кажется, недурно!
— Об этом скажем, когда вернемся из плавания.
— Верно, сто чертей вам в горло!
Они оба спускаются вниз.
Земля все удаляется, а впереди все шире развертывается море, маня неизвестным будущим. Город и
огромнейшая гавань, теряя ясность очертаний, постепенно уменьшаются, точно тают в чадном воздухе.
Только теперь у меня пламенем вспыхивает в груди
желание вернуться обратно, вернуться туда, где я
оставил свою мечту. Хочется крикнуть на мостик:
— Капитан! Я не хочу больше служить на вашем
дурацком судне!
Потом броситься в холодную воду и вплавь добираться до стенки гавани.
Но нет, этого не будет!
Пусть, как та черная
смола, которой иногда заливают на карабле щели,
кипит в моем сердце жгучая тоска,— я не вернусь в
этот город до тех пор, пока не кончу рейса, да и то,
может быть, только за тем, чтобы взять свои вещи и
книги, оставленные на квартире. Ко мне на время
возвращается твердость духа. Я направляюсь к корме,
где, о чем то разговаривая между собою, стоят— рыжий англичанин, высокий и спокойный, с большими и
немного припухшими, точно отмороженными ушами, и
маленький, но очень упругий, смуглый, как бронза,
японец. — Как Еас зовут?—улыбаясь, спрашиааю их.
Они почти в один голос отвечают:
— Алекс Шелло.
— Киманодзи.
119
