кий, с уродливым лицом, хрипел, как в бреду, о
том, что он занимается скотоложством.
Около нас худая женщина рвала наі себе волосы,
колотилась в истерике и вопила:
— Батюшка! Я собственными руками задушила
своего ребёнка. Сердце мое почернело от греха...
Нет мне больше жизни...
Некоторые фразы долетали до нас издалека, и
мы не видели, кто их произносил:
— Я родную мать уморил голодом...
— На суде под присягой я был лжесвидетелем.,
—< И з-за меня удавился мой родной племянник.».
Чем дальше шло покаяние, тем сильнее было от
него впечатление. Очевидно, к отцу Иоанну съ ез
жались люди, может быть, почитаемые и уважае
мые дома, но втайне подавленные ужасными гре
хами. С высоты амвона он мрачно смотрел на своё
коленопреклонённое человеческое «стадо», собран
ное из непойманных преступников» Что он думал
в это івіремя? На его окаменевшем! лице не было
никаких признаков брезгливости перед мерзостью,
извергаемой устами трёх тысяч людей. Может
быть, он привык к этому и никакая, самая жуткая,
тайна человеческого бытия его уже не удивляла.
Но нам было страшно. Здесь , в этом прославлен
ном храме, никто не говорил о каком-нибудь
добром поступке. Каждый выворачивал свою душу
наизнанку, и сочилась она, как запущенная рана,
смердящим гноем. Даже в воображении нельзя
было нарисовать себе то, что выкладывалось на
всеобщей исповеди. Казалось, вся человеческая
жизнь состоит из одних только подлостей.
Началось причастие. Люди, приняв его, будут
считать себя очищенными от грехов. Потом они
разъедутся по домам, чтобы снова творить свои
гнусные дела.
^
Мы с Псалтырёвым вышли из *храма.
24
