— Подсудимый! Как меня избрали в председатели, можно сказать, всенародно, я имею право
карать вас или миловать...
Куликов тоже поднимается и стоит, еле держась
на ногах, не зная, куда спрятать глаза.
Кругом тишина, напряженная и зловещая, точно
перед грозой.
— Поэтому вы должны признаться мне в своем
преступлении чистосердечно, как отцу духовному
на исповеди ,— немного помедлив, продолжает председатель. — Для тебя же будет лучше. Все равно
не отбояриться тебе...
В просторе голубого неба реют орлы, сердито
бросая на землю отрывистые троекратные, словно
человеческие звуки:
Кан-кан-кан!
Куликов молчит, пришибленный и жалкий.
— Ну?!
Впервые подняв голову, подсудимый умоляюще
сквозь слезы , оглядывается, как бы ища себе з а щиты со стороны людей, хоть какой-нибудь поддержки, хоть небольшого милосердия. Напрасно!
Перед ним—молчаливая толпа, замкнувшая все
выходы. Стоит глухая стена из человеческих тел,
мрачно неподвижных, точно врытых в землю, а на
них торчат круглые, как арбузы , головы, обнаженные и в фуражках, бритые и лохматые, с одной
лишь беспощадно-враждебной мыслью о виновнике.
Тысячи разнообразных лиц, повернувшись к нему,
слились в одно общее лицо, загадочное, страшное
