став, урядники и стражники. То обыски производят,
то с дознаниями пристают. Все допытывались, куда
ты скрылся. И литературу твою им вынь да положь.
Года два так мытарили. А я с твоим добром метался,
как чумной. Сжечь все это — жалко. Спрячу в сарай—
нет, думаю, найдут. Несу в ригу, из риги в одонье.
Потом сложил все твои книжки, газеты, письма в. же
стяные банки, запаял их и зарыл в землю.
Брат все разыскал мне, кроме самого главного, —
материала о Цусиме. Это повергло меня в такое отчая
ние, как будто я потерял родное детище. Ошеломленный,
я с минуту смотрел молча в лицо брата, круглое, ло
бастое, обросшее до висков черной кудрявой бородой,
а потом, заметив в его серых глазах недоумение, рас
сказал, как сожгли мои рукописи в плену, как я снова
частично восстановил их и с каким трудом мне удалось
все это вывезти из Японии.
— Теперь понимаешь, что случилось? — стоном выр
валось у меня.
Он схватился за голову.
—- Хотъ убей — забыл, куда я спрятал все твои
бумаги. Знаю, что целы. Некуда им пропасть. — И на
чал оправдываться: — Да ведь они, богомерзкие хамы,
полицейские эти самые, отобьют память у кого угод
но. Попадись им твоя литература или записка— не
миновать бы мне прогуляться в самую Сибирь.
Брат обшарил все свое хозяйство, но так и не мог
утешить меня. Я махнул на все рукой. Племянник мой
Георгий, устроив сделку со старшим волостным писа-
фем, выправил мне бессрочный паспорт. Я уехал сна
ч а л а в
Петербург,
а
потом переселился в Москву, где
проживал на полулегальном положении.
Прошло еще несколько лет. Брат мой умер. Вместо
'него, вернувшись из Красной армии, в доме остался
хозяйничать его сын, а мой племянник Иван Силь-
вестровнч. і
Царская цензура пропускала мои произведения с тру
дом. Поэтому, несмотряш^^^Л |еимеющегогя у меня
