IV
потеряло теперь для пего всю спою цѣпу — и опустошен
ная душа жадно предалась идеалу аскетическому, и этимъ
самымъ, на зарѣ жизни отреклась отъ жизни. Юноша гас
нетъ и, простивъ всѣмъ, покорно покидаетъ міръ, обма
нувшій его лучшія надежды.
Но авторъ своею повѣстью о безвременно погибшей мо
лодой жизни пробуждаетъ въ читателѣ рѣшенія болѣе глу
бокія. Авторъ строго ставитъ передъ нимъ вопросы, обни
мающіе не одну индивидуальную жизнь отрѣшившагося отъ
дѣйствительности „мечтателя'": то былъ бы интересъ исклю
чительный и односторонній. Не даромъ герой выросъ на
почвѣ самой заурядной, среди быта самаго простаго; его
жизнь не романтическое приключеніе, а исторія, разыграв
шаяся среди самой будничной жизни, такъ что все внима
ніе читателя невольно устремляется на то, какъ могла со
ткаться подобная романтическая натура изъ грубыхъ нитей
возрастившаго ее быта? Задача такъ серьезна, что скром
ная жанровая картинка, обращаясь въ психологическую по
вѣсть, вмѣстѣ съ тѣмъ выростаетъ въ картину историческую.
Читатель обратитъ, конечно, вниманіе на то, что исто
рическая картина эта состоитъ изъ двухъ плановъ: въ да
лекой перспективѣ передъ нимъ оживаетъ древняя Русь'съ
ея тоскою и горестями, Русь той эпохи, когда она еще
готовилась только отвоевать себѣ право на историческое
существованіе; а на первомъ планѣ— одинъ изъ моментовъ
повой Россіи, съ ея новыми заботами, не менѣе роковыми.
И это оригинальное соединеніе въ одной рамѣ двухъ мо
ментовъ1 русской жизни, столь далекихъ другъ отъ друга,
не носитъ въ разсказѣ пи малѣйшей натяжки'. Оно такъ
