Самъ Гамлетъ позавидовалъ бы такому Гораціо — и если
разсказъ внушенъ Полонскому дѣйствительнымъ воспоми-
мипашемъ о какомъ-либо лицѣ невымышленномъ, нѣкогда
встрѣтившемся ему на пути жизни, то оно можетъ „мирно
спать, усыпленное пѣніемъ сонма ангеловъ1'-: другъ вѣрно
передалъ потомству его образъ.
Но тѣмъ нс менѣе въ художественной повѣсти разсказчикъ
сохраняетъ и свою собственную
физіономію
,
такъ что передъ
читателемъ все время два живыхъ лица: герой поэмы, меч
татель, среди дѣйствительнаго міра „мертвыхъ душъ4-, овла
дѣвшихъ житейской ареною, живущій своей особенной
призрачной жизнью, —- и его трезвый другъ, повѣствующій
объ этой жизни. Отъ сочетанія обоихъ впечатлѣній полу
чается въ высшей степени своеобразная иронія въ свѣтѣ
которой выступаетъ передъ читателемъ этотъ разсказчикъ,
непредвидѣнно для самого себя. Эта иронія звучитъ даже
тамъ, гдѣ разсказъ достигаетъ высшей задушевности, всего
же выразительнѣе —въ тѣхъ наивныхъ разувѣреніяхъ, кото
рыми сопровождаетъ свой разсказъ этотъ разсказчикъ,
не свободный отъ извѣстной доли резонерства. Въ этомъ
отношеніи особенно характерно то недоумѣніе, которымъ
заключается его разсказъ о погребеніи его юнаго друга:
Неужели они (позабытые предки)
намъ
снятся, или
Тревожатъ пасъ?... Нисколько... Неужели
Вадимъ, какъ
Фантазеръ,
былъ исключеньемъ?..
Бываютъ ли такія исключенья?
И если—да, то почему бываютъ?
Мы боимся только, чтобы читатель, привыкшій къ бо
лѣе рѣзкому рисунку современной беллетристики, не от
