тись в разные стороны, исчезая друг от друга, словно
растаивая, в синеющей дали.
Для команды теперь было меньше работы, она больше отдыхала, поправлялась, наливаясь здоровым со ком. Свежее стали лица матросов,
чаще слышался
смех, а по вечерам, после ужина, на баке, у всегда
горящего фитиля, раздавались залихватские песни. Боцман, раньше , державший в страхе всю команду, не
знавший себе удержа в издевательствах над нею, по
мере того, как „Залетная” все дальше уходила от отечественных вод. становился добрее, заменяя прежнюю
ругань шутками.
— Петров!—внезапно, в присутствии команды, обращался он к знакомому матросу,
стараясь придать
себе начальнический вид.
— Чего изволите, господин боцман? —- отзывался
тот. — Это я так, чтобы не забыть, как звать тебя...
Матросы смеялись.
Они прекрасно понимали, почему боцман стал относиться к ним лучше— он боялся Шалого, всюду следившего за ним своими страшными глазами, и старались еще больше запугать его, постоянно докладывая:
— Эх, Трифон Степаныч, не сдобровать вам...
— T o -есть, как это? - встрепенувшись, спрашивал
боцман. — Очень престо: укокошит вас Шалый и больше
никаких. Ему все равно, раз он полоумный... Что с
ним сделаешь?...
И действительно, когда бы боцман, будучи на верхней палубе, ни заглянул под полубак,
в уборную, он
всегда, неизбежно встречал там Шалого, следившего
28
