подводники
87
футов на триста. Даже заклепки начали слезиться. На
силу выбрались изо всей этой кутерьмы.
— Слышь, Тюркин! Ты про нашего Сонькина им рас
скажи...— подсказывают другие матросы.
Сонькин служит моторным кондуктором на „Кунице".
Это толстый человек на коротких ножках.
При воспоминании о нем Тюркин рассмеялся.
— Да, Сонькин немножко позабавил нас. Как услы
шал, что одна мина на борту у нас болтается, — у него
слабина наступила. Хлоп на палубу пузом и давай ногами
дрыгать, точно его на сквородке поджаривают. „Ой,
кричит, пропала моя головушка!" Подхватываем мы его,
спрашиваем: „Что случилось?" Очухался немного—стыдно
ему стало. „У меня, говорит, второй день резь в животе.
Чем-нибудь объелся. Все кишки судорогой сводит". А я
ему в ответ: „Значит, в кишках тут дело! А мы думали—
родить человек собрался". Эх, и рассердился на меня
Сонькин...
Слушаем мы эти рассказы и хохочем. Хохочут и
матросы с „Куницы". Как-будто речь идет о веселой
оперетке. А я знаю, что эти люди пережили в море
тяжелую трагедию. Попасть в то положение, в каком
очутился весь экипаж лодки, — это все равно, что быть
привязанным к жерлу заряженной пушки, из которой
каждую секунду собираются выстрелить.
На базе бьют склянки. Время—восемь часов. Дежур
ный по палубе свистит в дудку и зычно командует:
— На молитву!
Неохотно, с матерной руганью, идем в другую жилую
палубу, где вместе с пожилым священником „Амура" поем
„Отче наш" и „Спаси, господи, люди твоя". Так повто
ряется изо дня в день, пока мы стоим у базы. И еще
много раз будет повторяться.
