нахмурены, а худощавое лицо серьезно, как у проповедника.
Матросы, собравшиеся почти со всей роты, слушают его с напряженным вниманием, застыв на
месте, чувствуя какую-то смутную тревогу. И неудивительно: в книге резко критикуется царское
правительство, беспощадно вышучивается полицейская религия, а попы бичуются такими едкими
сарказмами, что, кажется, от них летят только
клочья. Раздаются слова, новые, страшные, никогда еще неслыханные, разрушая, как каменные
глыбы, установившиеся взгляды на жизнь. Все
озарено пламенем глубокой мысли, слушатели охвачены трепетом и безумным страхом от впервые
вспыхнувшей перед ними во всем своем ослепительном блеске правды.
— Брось, слышь! В остроге сгноят... Разве можно это при всех читать? — толкая Брагина, предупреждают его друзья.
— Не мешайте! — резко отвечает машинный квартирмейстер и, окинув свою аудиторию торжествующим взглядом, вытирает рукавом форменки потное
лицо. — Это он из головы выдумывает, — воспользовавшись паузой, кричит кто-то из толпы.
— Подойди и посмотри!
Несколько человек, протолкавшись вперед, с
любопытством заглядывают в книгу, щупают ее руками, вырывая друг у друга.
— Отступи на мостовую! — кричат им другие.
