шу, настраивая ее на молитвенный лац. Мысленно
я
ношусь в монастыре, в этой прекрасной обители, р а сположенной в высоком бору, в углу двух больших сливающихся рек. На этот раз я особенно поражен величием храмов, блеском золоченых иконостасов, пышным
нарядом архиерея, а больше всего торжественностью хо рового пения, словно на крыльях уносящего мою молодую душу в светлое небо. В голове моей все еще
звучит голос одного монаха, широкоплечего и волосатого, похожего на льва. Когда он поет, широко разинув рот и выворачивая белки глаз, то его могучая октава, перекатываясь низким гулом, заполняет весь
храм, потрясая его до основания,
Я обращаюсь к матери:
— Знаешь мама, что я тебе скажу?
■— Что, милый?— спрашивает мать, поправляя на
голове платок.
— Когда я вырасту в монастыре, у меня будет такой же голос, как у того здорового монаха.
— Эго у какого же?
•
/
— Что похож на льва. С бородавкой около носа...
— Вот, глупый! Да разве можно так говорить?
Лев-—зверь, а монах—святой отец...
— Только я должен жрать побольше—щей, каши
и рыбы, чтобы стать силачом. Потом простужусь или
водку буду пить, чтоб голос хорошенько ревел. Так я
еще сильнее его, этого монаха, запою. Правда, а?
Мать недовольно замахала руками.
— А х , греховодник ты этакий! Поститься надо...
Не слушая ее, я останавливаюсь, топорщусь и, ста раясь во всем подражать монаху с октавой, пою хриплым голосом: „На реках вавилонских."
7
