мое море — see тонет в пурпуре. Воздух не шелохнется. Вокруг разлита торжественная тишина,
нарушаемая лишь плачем ребенка.
Молодые офицеры перешептываются.
— Я знаю эту особу,— горячо сообщает один из
них, тонкий, остроносый, с длинной, как у гуся,
шеей.— Удивительная прелесть! Правда, кажется,
не очень интеллигентная, но зато — какие ножки,
какой ротик! Одно очарование!
Старшой, возвратившись на шканцы, передает
вахтенному начальнику распоряжение командира
отправить ребенка в полицию.
— Уа-а... уа-а..,— точно прося пощады, жалобно
кричит малютка, усердно раскачиваемый на руках
Дубовым.
Тут выступает вперед боцман Груздев, до сих
пор не спускавший серых зорких глаз с ребенка.
Это мужчина лет сорока, здоровый, жилистый, точно скрученный из стального троса. Смуглое от
загара лицо его в шрамах, покрыто мелкою сетью
морщин и жесткой, как иглы ежа, щетиной, отчего
оно кажется грубым, точно вырубленное на скорую
руку топором. Он — бесстрашный моряк, «сорви голова», с матросами обращается сурово, ругаясь
на провинившихся отборными словами, пуская в
ход кулаки. Теперь же он смотрит еще более свирепо, чем когда-либо, и, выпятив крепкую грудь, отдавая честь, глухо обращается к старшему офицеру:
— Ваше высокобродье, дозвольте мне ребенка
