239
Тѣмъ, что рѣжу правду, по-собачьи лая.
Что мнѣ правда, если эта правда злая!
Если самому мнѣ тяжело сознаться,
Что звѣрямъ съ звѣрями трудно уживаться...
Вотъ, Ахиллъ, смотрите, къ братьямъ ли присталъ онъ?
Пламенной любовью къ нимъ ли воспылалъ онъ!?
Почему Ахилка,—цѣлый свѣтъ мы спросимъ,—
Побѣжалъ не къ овцамъ, не къ волкамъ, не къ лосямъ,
Даже не на псарню, а но Армазанской
Столбовой дорогѣ побѣжалъ въ цыганскій
Таборъ. Н а закатѣ солнца тамъ засталъ онъ
Дымъ, шатры и пляску; какъ шальной, присталъ онъ
Къ вольнымъ побродягамъ, втюрился въ Цыганку,
У костра усѣлся, и, на перебранку
Двухъ старухъ, готовыхъ гнать его, нимало
Не сердясь, дождался кой-какой подачки:
Не безъ аппетита съѣлъ кусочекъ сала
(Какъ хохолъ въ гостяхъ у молодой казачки);
На коверъ взобрался—и, упившись нѣгой
Ночи, рано утромъ, въ степи, за телѣгой,
Грязной и скрипучей, поплелся, не зная
Самъ куда идетъ онъ, и на встрѣчныхъ лая,
Такъ какъ въ каждомъ видѣлъ— (этакій ревнивецъ!)
Звѣря, что способенъ ущипнуть зубами
Смуглую Цыганку съ карими очами
