зительны. Неряшливый мундир нелепо топорщится под
слабо затянутым ремнем, отвисшим под тяжестью кобу
ры парабеллума. Да и сам пистолет поместился как-то
не у места, посреди живота.
Широко расставив длинные ноги в непомерно боль
ших сапогах, он рассматривает нас скучающим, безраз
личным взглядом, играя толстой плетью, искусно спле
тенной из тонких проволочек.
Четверо из сопровождавших нас эсэсовских солдат
щелкают каблуками и уходят.
•— Марш! — картаво командует рыжий начальник и,
не оборачиваясь, идет к воротам.
Торопливо идем за ним в сопровождении одного из
оставшихся конвоиров и поляка с повязкой «Капо».
Широкий проезд под башней здания внутри преграж
ден чугунными решетчатыми ворогами. Пытаюсь понять
значение литых чугунных букв, искусно вмонтированных
в верхнюю часть входной калитки: «Jedem das seine».
— «Каждому свое», — переводит кто-то шепотом.
— Звучит многообещающе, — так же шепотом отве
чают сзади.
— Митцен аб! —неожиданно орет эсэсовец и для то
го, чтобы его правильно поняли, очень ловко, натрениро
ванными ударами сбивает концом плети шапки с голов
идущих в передних рядах. Урок достаточно нагляден,
и с обнаженными головами проходим под сводами на
висшего над нами здания. Сзади металлической челю
стью щелкает захлопнувшаяся за нами калитка с злове
щей надписью, и вот мы в Бухенвальде, о котором кое-
что слышали. Казалось бы, что после всего перенесенно
го бояться уже нечего, но все-таки жутковато.
Рыжий эсэсовец опять, расставив длинные ноги, дол
го рассматривает нас пустыми глазами и вдруг начинает
быстро говорить.
При всем старании ничего не могу понять из его кар
тавой речи, хотя за время скитания по лагерям сносно
изучил немецкий. Вся его фигура расхлябанно болтается,
как на испорченных шарнирах, тонкие бесцветные губы
кривятся не то в улыбке, не то в гримасе, руки беспоря
дочно жестикулируют. Говорит долго, но когда кончает,
то капо очень немногословно, но выразительно перево
дит:
9
