нечную сторону, туда, где между складками небольших
волн, змеясь, красиво играют отблески. Потом, придя
к какому-то решению, спускается в кубрик. Через час
опять появляется на палубе, держа в руках конверты
и почтовую бумагу, но его уже нельзя узнать—он
выбрит, умыт, гладко причесан на прямой пробор, одет
в чистое платье. Во всей его фигуре чувствуется какая-то торжественность. Усевшись на палубу, приспособив на колени дощечку, он карандашей пишет письма, не обращая ни на кого внимания и лишь хмуря
густые брови, сосредоточенный и углубленный. Его
больше никто не беспокоит и даже боцмай,
проходя
мимо, старается держаться от него подальше.
Вечером, когда мы ужз были свободны от вахты,
Джим приглашает Бяекмана, Шелло и меня к столу,
ставит бутылку виски, купленной им у судового повара, и начинает нас угощать.
— Я отплавал,— говорит он твердым голосом, разливая по кружкам виски,—Немного не хватает до пятидесятилетнего юбилея моей морской службы, ну, ничего... — Вы счастливый человек, Джим!— говорит Шелло, на этот раз необычно серьезный.— Вам
удалось
более шестидесяти раз обернуться вокруг солна, а это
не шутка при нашем положении. Удастся- ли это нам?.
— Да, я не считаю себя несчастным. Я хорошо
пожил, чорт возьми! Если-бы мне снова родиться и
меня спросили бы, кем я хочу быть, я выбрал-бы только долю моряка, не задумываясь нисколько. Словом,
я бы не прочь повторить свою жизнь...
Опорожнив кружки, мы, вместо закуски, запиваем
виски водою.
136
