Альферд выложил на стол начатую пачку сигарет, за
жигалку и, глядя куда-то в пустоту, в угол, где за по
судным шкафом начинали сгущаться вечерние сумерки,
нехотя проговорил:
— Ты меня сильно обидел, Сергей. Мне сейчас боль
ней, чем было Погорелову. Но я не сержусь за то, что
ты ненавидишь немцев и Германию. Вы, русские, имеете
на это право.
Сергей сел рядом с Альфредом и, положив на его ссу
тулившиеся плечи руку, очень проникновенно и взволно
ванно заговорил:
— Вот и опять ты неправ, дорогой Альфред. Как ис
торик я всегда уважал вашу страну, ее славное про
шлое, ее науку и искусство. Даже это богом проклятое
место замечательно своим прошлым. Да, Тюрингия! Об
житая веками Тюрингия!..
Сергей уже не сидит. Он быстро ходит по комнате,
задевая углы столов и скамеек полами полосатого хала
та. Глаза под очками светятся вдохновением, и даже рос
том он кажется выше, стройнее. Альфред поворачивает
голову вслед за шагающей фигурой Сергея, удивляясь
перемене, происшедшей у него на глазах. А Сергей хо
дит, заложив за спину руки, и говорит о том, о чем, по-
видимому, много думал.
— Да, Альфред! Ты сам показал мне тот знаменитый
дуб. Тот самый, что стоит около нашей лагерной кухни.
АІог ли предполагать Гёте, когда под этим дубом писал
своего «Фауста», что это дерево доживет до иных дней,
что этот дуб будет видеть, как черные волны человеко
ненавистничества зальют всю Германию, а на гордой
вершине Эттерсберга загноится отвратительная кровавая
рана человеческой культуры — концлагерь Бухенвальд.
Давай, Альфред, закурим еще по одной в честь вашего
хорошего прошлого и вашей культуры.
Вставив в мундштук сигарету и щелкнув зажигалкой,
Сергей продолжал:
— Вот ты, Альфред, оправдываешь ненависть рус
ских к вам, немцам. Но ведь этого не было. В нашей
классической художественной литературе немцы изобра
жались обычно добродушными, несколько чудаковатыми,
честными тружениками, любителями сосисок, пива и хо
рового пения. Немецкие юноши были чувствительны и
застенчивы. Немки обладали качествами хороших мате-
134
