стым до осязаемости, сотни самолетов идут низко над
нашими головами, над вершиной многострадальной горы
Эттерсберг. Дальними зарницами полыхает небо, и зем
ля отвечает тяжелыми, мучительными вздохами. В та
кие ночи никто не опит. Но не тревога, не чувство опас
ности, а странный восторг поднимает людей с их посте
лей и толкает к окнам.
— Вот дают! Опять Дрезден долбают!
— Вот долбанѵт тебя по башке, тогда обрадуешься!
— Ну и пусть долбанут. Подумаешь — напугал. По
крайней мере, и «Густлов Верке», и Мибау, и весь гарни
зон полетят к черту.
— Дешево же ты ценишь наши головы. Их в гарни
зоне шесть тысяч, а нас — больше шестидесяти.
В душной темноте меня находит «Москва» и шепчет
на ухо:
— Хочешь, завтра аккумуляторный фонарь принесу?
Сделаем дырку в крыше и с чердака дадим свет. Снизу
не видно, а сверху заметят.
— Ерунду говоришь, дорогой. Все равно пучок света
будет заметен со стороны.
— Не будет. Мы его сверху матовым стеклом при
кроем.
— Не дури. Лагерь разобьют, а завод и казармы
останутся.
Особенно запомнилась ночь, когда бомбили город Эр^
фурт, находящийся в 36 километрах от Бухенвальда. В
воздухе новогодней елкой повисает на парашюте целая
серия скрепленных между собой осветительных ракет.
В мертвенно-бледном свете очень отчетливо и контраст
но выделяются мрачные здания наших блоков, как над
гробные памятники, отбрасывая густую траурную тень.
Разрывы бомб доходят до нас тугими упругими волна
ми, в окнах жалобно звенит стекло, испуганно вздраги
вают стены, под ногами качается пол.
— Что, гады, не нравится? А когда сами наши го
рода бомбили, тогда нравилось?
На фоне сплошного зарева над Эрфурто-м простым
глазом можно видеть языки пламени.
В первых числах августа 1944 года в чистом, безо
блачном небе Саксонии и Тюрингии белыми голубями
закувыркались тысячи, десятки тысяч листовок. Каприз
ный ветерок, не обратив внимания на бухенвальдский
165
