невольно насторожились. Чей-то мягкий баритон
красиво варьировал на разные лады, то разливаясь в вечернем воздухе густою волной, то тоскливо и медленно замирая где-то вдали.
— Я пойду,— вставая, заявил Семен после долгого молчания. Грустные звуки песни, видимо,
растрогали его.
Мы тоже встали и отправилсь с ним, т. к. приближалось время вечерней „справки"
— Долго ты будешь помнить Цусиму,—сказал я
дорогой, обращаясь к своему земляку.
— Вовеки не забуду, как сердце стыло тогда от
жути и тоски,—признавался Семен.
Разговаривая, незаметно подошли к бамбуковой
роще; на опушке ее сидело несколько пленных.
Внимание всех было сосредоточено на белокуром,
с светлым лицом матросе, который, аккомпанируя
себе на гитаре и закинув слегка назад свою курчавую голову, пел:
„Доску приподняли дрожащей рукой,
И в саване тело скользнуло...
В глубокой, безвестной пучине морской
Навеки, плеснув, утонуло..."
Товарищи, затаив дыхание, безмолвно, с серьезным вниманием слушали свою любимую песню,
в которой описывалась суровая жизнь русского
матроса. Эти ноты, преисполненные великою скорбью, глубоко проникали им в души.
А певец, устремив свой взор в бездонную глубь
неба и словно забыв все на свете, перебирал сво-
—
105
—
