пушки к этому времени были выбиты из строя.
Да и орудийной прислуги мало осталось в живых.
„Ну, Семен, теперь всем нам крышка",—говорит
мне мой товарищ Гаврила. Только он это сказал,
и как ахнет к нам в каземат большим снарядом!
Да еще! Как будто треснуло само небо и сейчас
обрушится! Я полетел кубарем. Воздухом, значит,
сшибло. Но, к счастью, в это время я находился
за железной переборкой. Ее всю погнуло, но не
пробило. Вскакиваю на ноги. Чувствую, что будто
память отшибло. Смотрю, около меня лежит чья-то
оторванная рука. Пальцы шевелятся. Я подальше
голова валяется. „Не моя ли это?" подумал я и пощупал свою голову. Ведь вот до чего обалдел!
Остались здесь в живых только я да артиллерийский кондуктор. Я остальных всех перебило. Произошел пожар. Начали рваться свои патроны. Мясо
убитых стало жариться. Мы вдвоем принялись тушить пожар. Но ничего у нас не выходило: не хватало сил. Кричим о помощи, зовем людей. Хоть бы
тебе кто! Ни одного человека. Я пламя так и бушует. Тогда кондуктор мне и говорит: „Пробежи
скорее до кормы... Людей сюда зови... Я то мы
погибнем... Видишь, что делается..." Я ударился
со всех ног, чтобы исполнить приказание.
Семен вдруг замолчал и, зажмурившись, потер
себе лоб.
— Вот мысли перепутались,—заявил он.—В голове как будто что-то загудело.
— Да-а-а, —задумчиво протянул Дубровин, как
— 95 —
