Дубровин полюбопытствовал насчет броненосца.
— Он еще немного поплавал и погрузился в глубину. Людей с него стало не видно, потому что
я
от них находился уже далеко. Приближалась ночь...
Становилось все темнее и темнее... Скоро скрылись
с глаз и остальные матросы. Но голоса их еще
были слышны. А стрельба все продолжалась. Показались японские миноносцы. Они направились
прямо к нам. Думали ли они спасать нас или хотели пустить мины в наши корабли —уж, право,
не знаю. Только по ним наши открыли огонь, и
мы потеряли их из вида. Тем временем эскадра наша все удалялась. Броненосцы „Орел“, „Николай" и „СенявиНя были уже впереди. Вот поравнялись с нами „Ушаков", „Сысой Великий" и другие суда и пошли дальше. Черные, мрачные. Мы
видели, как с них смотрели на нас люди. Но сколько мы их ни умоляли, — все было напрасно: они и
не думали спасать нас, как будто мы стали для
них чужими. Эх, как было досадно! Сердце разрывалось на части! Проходит, наконец, еще один
крейсер, кажется, „Нахимов". Он порядочно отстал от эскадры: верно, получил в бою повреждения. Это был последний наш корабль. Сзади его
уже больше не было видно судов. Не знаю, как
другие, а я на него надеялся больше всего. Жду,
что вот сейчас спустит шлюпки и начнет спасать
нас. Коли передние суда, думал я, прошли мимо,
то это не даром: стало быть они надеялись, что
нас вытащит из воды последний. Ведь не звери
— 100 —
