шивает свою подругу; вступает в разговор
старик,
приблизившись к ним. И опять только два слова понятны для Петрована—„русь“ и „сеньор*.
Но соперник, выслушав их, смотрит на русского моряка уже
добродушно, с веселой улыбкой.
Петрован, крепко выругавшись, уходит неровной
походкой, то ускоряя, то замедляя шаги, словно под
ним зыбится земля. Сдвинулись с места громады гор
и куда-то плывут, что-то очень важное нужно решить
ему, но мозг в голове будто перевернулся—трудно
соображать. Идет, сам не зная, куда к зачем, неожиданно придавленный тяжелыми лапами тоски, и устало, как-бы оправдываясь перед самим собою, говорит:
—• Ну, что-ж? Не понял ее?.. Вот и промазал...
Остановившись, смотрит на то место рейда, где находился крейсер
„Богатырь",—там стоит
какой-то
английский корабль.
Рулевой, вздохнув, грустно улыбается и снова продолжает свой путь, унося в сердце, как острую занозу, неудовлетворенную жажду любви,
— Ладно... не пропадем...—утешается он, прислушиваясь к своему голосу, странно чужому.
Он крепко стиснул зубы.
Сияет южное небо, низвергая ливень света; зеленью
и цветами сочится пахучая земля Аппенин, фиолетовыми волнами зыбятся деление громады горы, огнистым инеем горит лазурь моря; все— в ярком блеске,
всюду—переливная игра радостных
красок, но для
оглушенной души моряка все это стало скучным и
ненужным.
Петровану нестерпимо захотелось спать. 1921 г.
74
