ручкой по голове и скажет: „Не баба, а ягода. На
земле ты набивала свой живот одной картошкой,
а у меня будешь кушать сахарные хрукты“ ... Вот
оно что, старуха... А ты ворчишь...
Остановившись на минуту, он оглядывается
назад. — А и здорово же полыхает! К утру все смоет.
Чисто будет, как у меня на лысине...
Потом, подумав, обращается к жене.
— А меня, старуха, ты оставь в покое. Ты
живи, как хочешь, а я, как знаю. Я что-нибудь
взял из имения? Нет. Помотаюсь еще на земле, потерплю. Не повезет в жизни—перейду в молоканскую веру. А старого своего боженьку возьму
я
за
ноженьку, да об угол головою...
Около одного дома, под навесом ворот, слышен
хохот и чей-то женский голос напевает:
Милый мой похлебку пролил,
Рассердился, с‘ел горшок...
А с другой стороны улицы, высунув голову из
окошка, вопит баба, умоляя о помощи:
— Родимые! Умирает мой Сенька-то... Спиртом
облопался... Душу богу отдает... Помогите, родимые, помогите откачать...
Артиллерист, прислушиваясь к голосам людей,
ворчит про себя:
— И кто это запутал так нашу жизнь, будь они
прокляты!..
Крестьянин в халате, выделывая зигзаги по до роге, обращается к артиллеристу:
