взмыленные, не могут отдышаться. И чем дальше,
тем все в большем и большем количестве скопляется
в имении народ. Беготня, сутолка. Пьяные, потные,
с горящими глазами, люди, как помешанные, шарахаются из одного здания в другое. Отовсюду
несется шум, бестолковый, бессмысленный. Растаскивают по частям кузницу: молотки, сверла, зубила, клещи, тиски. Внутри паровой мельницы из-
за приводных ремней идет горячий спор, готовый
кончиться дракой. Из каретного сарая тащат сбруи,
увозят тарантасы, беговые дрожки, телеги, сани.
Только Праздник, этот чудак и философ в рваном зипуне, не принимает участия в погроме. Сдвинув дырявую шапку на затылок, он стоит в стороне от дороги и, пошатываясь, смотрит с умиленной
улыбкой, как рушится княжеское имение.
— Народу-то наперло! Страсть!
— Свято место—пусто не бывает,—шуткой отвечает ему.
Около него плачет жена, упрекая:
— Люди вон сколько добра тащат. А ты, рвань
горемышная, налил буркалы и ничего тебе не надо...
— Ну , да—и не надо. Было у нас с тобой кругом шашнадцать, пусть
и
останется так. Нет, ты
гляди, старуха, народищу-то сколько... Смоет все,
до чиста смоет... Побей меня бог старым лаптем,
ежели вру...
Погром продолжается. Теперь не щадят и жилых
помещений служащих, врываясь внутрь их толпами
и с яростью хватая все, что попадется под руки:
