— Она!
Пересиливая себя, чтобы удержаться на ногах, я
приваливаюсь к каменной стене дома, холодной и мокрой от дождя.
У самого подъезда, прощаясь, он крепко целует
ее, мою Амелию, запрокинувшую перед ним голову, и
уходит, стуча каблуками по асфальту тротуара,— с а моуверенный и довольный.
— Не меня, а штурмана она хотела...— прохрипел
я, отрываясь от с^ны .
И странно,— как оскорбленные дети бегут к матери, так и я, взрослый человек, с крепкими нервами,
с сильными мускулами, закаленный в битве с житейскими невзгодами, устремляюсь к морю, словно ожидая, что лишь в нем одном, ласковом и грозном, н ай ду себе отраду. По пути, не далеко от гавани, в той
части города, где уже ютится нищета, проституция и
вся портовая голыдьба, завертываю в кабак, чтобы
хоть на короткое время одурманить голову. Клубится
сизый чад табачного дыма, густо насыщенный особым
кабацким запахом, от буфета к столикам, втиснутым
между небольшими перегородками и обратно, пошатываясь и толкаясь, бродят грубые фигуры матросов,
доковых рабочих и женщин. Буфетчик, крупный англичанин, с пухлым подбородком, в одном растегнутом
жилете, с засученными рукавами, обнажившими толстые руки, солидно восседая за стойкой, едва успевает с двумя своими помощниками-подростками откупоривать бутылки, наполнять из-под крана большие хрустальные кружки пивом и расчитываться. Среди этих
закопченных стек, в зловонном чаду, настолько гус-
111
