Шйем «разных прочих шведов». Естественно, что в серд
цах зрячих и прогрессивно настроенных людей зарож
дается симпатн-я к Советскому Союзу, а отблески этой
симпатии пригревают и нас, грешных, как представите
лей Советского Союза. Это хорошо. Приятно. Но это на
лагает на нас громадную ответственность, громадные
обязательства. Несмотря ни на какие трудности, мы дол
жны пронести через Бухенвальд незапятнанной честь
советского .человека. И мы пронесем.
— Пронесем! — уверенно повторил я.
— Слушай, Коля, а кто был он? Григорий Андреев?
— Он был коммунист. Подпольщик. Их предали,
долго мучили, потом трех оставшихся в живых привезли
сюда. Двое раньше умерли. Он последний. Везли в за
крытых вагонах, не кормили. Долго везли. Простуда,
голод, организм потерял сопротивляемость и вот смерть.
Имеем данные, что вина его осталась недоказанной, так
что можешь спокойно жить под его номером и именем.
Это чистое имя. Во всех отношениях чистое.
— Но ведь меня многие знают как Валентина? Как
же мне быть?
— А ты для своих ребят и оставайся Валентином.
Ведь они даже твоего номера не знают и по фамилии
знают только двое. Для них как был Валентин, так и
остался, а для учета в шрайбштубе и у блокового ты
№ 37714, Григорий Андреев. Этого никому не нужно
знать. Блоковый — свой человек, его не бойся, а твоих
ребят тоже всех проверили. Это — люди.
Долго в ту ночь я лежал, не смыкая глаз, уставйсь
на электрическую лампочку, заботливо завешенную си
ней бумагой.
И смрад переполненной палаты, и хохочущий фран
цуз, и горячечный бред, и страдания больных человече
ских тел не казались мне отвратительными.
Люди! Как это красиво и заслуженно, благородно
звучит. Как был прав Горький, сказав бессмертные сло
ва: «Человек! Это звучит гордо!»
На следующее утро, развевая полы белого халата и
брезгливо морща белое дряблое лицо, промчался глав
ный начальник ревира Житлявский. Торчащий из кар
мана халата кончик стетоскопа странно контрастирует
63
