Он махнул рукой и, пошатываясь, стуча о пол
деревянной ногой, молчаливо направляется к двери.
Безобразное лицо его перекошено и мертво, точно
каменное. У порога останавливается, неловко надевает на голову папаху, один край которой подвернулся внутрь и, словно слепой, долго ищет
дверную скобку.
Ларион, глядя ему вслед, стоит на одном месте,
крякает, растерянный, измятый, с посеревшим лицом, словно он только что проснулся и ничего не
понимает. Одна рука его заложена за пояс, другая—сердито рвет рыжую бороду. А Фроська, не
вставая с пола, сжимая руками виски, все умоляет
о прощении.
Гаврила выходит на улицу.
Вечер. Сгущается, плотнеет осенняя тьма вокруг. Мертвенно-свинцовое небо моросит мелким
дождем. Всюду черная липкая грязь и мутные лужи.
Низкие избы сиротливо насупились, приникли
к сырой земле, точно зябко им. Не видно ни одной
живой души. Солдат, опираясь на костыль, тихо
идет вдоль улицы. Серая изношенная шинель, без
пояса, невидно висит на его костлявом туловище,
точно на скелете. Деревянная нога глубоко увязает
в мягкую землю, а другая, обутая в рыжий сапог,
шлепает по жиже. Усталый и измученный, он сделает несколько шагов, остановится, тяжело переводя дух, и берет дальше.
— Что сделали...—вяло бормочет он, отмахиваясь рукой, точно отгоняя муху.
