У Фроськи замирает сердце.
Гаврила, напрягая мозг, внимательно прислушивается к словам Лариона, а тот, неопределенно
водя по воздуху правой рукой с растопыренными
пальцами, продолжает:
— На жену не серчай. Она не причем. Не знала,
што ты жив, а от братьев твоих ей житья не было...
Вот и поторопилась... А я жил с Фроськой в согласии, в мире... От сердца говорю—баба золото!
И ребятишек твоих полюбил. Думал вскормить,
вспоить их, да в люди вывести, как по божьи...
А теперь—дело пропащее! Дело, знаешь-ли, тово...
Оборвав свою речь, он стиснул зубы и безнадежно замотал рыжей головой. Лицо его сделалось
усталым, скорбным, поперек крутого лба легла
толстая красная складка, налитые кровью глаза
упрямо и мрачно уставились в угол противоположной стены. Глядя на него, Гаврила как-то сразу
обмяк; в разбитом его сердце впервые шевельнулось участие к своему сопернику, злоба медленно
исчезла, уступая место чему-то доброму, мягкому.
Выпили еще по стакану. Ларион, шумно выпустив
из груди воздух, произнес:
— Давай, друг, обсудим хорошенько: как быть
нам? — Что-ж—давай,—соглашается Гаврила, повертываясь левым боком к Бороздилову.
— Жену свою и ребятишек любишь?
— Знамо люблю... А то-бы и не вернулся.,.
— Т ак ... Ну, а как-же будешь с ними жить?
