избы, уродливые днем, приняли мягкие, причудливые очертания. По темно-синему бархату неба засверкали золотые звезды.
— Ну* так как же, бабушка, поможешь, а? —
закончив свой рассказ, спросила Матрена, отирая
слезы. Старуха, дергая головой, подумала немного и,
вздохнув, заговорила певуче привычные ей, всегда
для всех одни и те же, слова:
— Вижу я—изболелось твое сердечушко, исстрадалась твоя душенька. Но не кручинься, молодица,
и слез горючих понапрасну не проливай. Научу
я тебя тайне великой: рассеется твое горе, как
пыль по ветру, растает, как сугробы снежные пред
красным солнышком. Твой ясный сокол тебя полюбит, будет склонять свою головушку на грудь
твою белую и шептать тебе речи сладкие-любов-
ные. Сделай ты так, как я скажу тебе...
— Все сделаю, родненькая, все. Только научи.
Пожалей ты меня, бессчастную. Коли бы не жаль
сына, я бы на себя руки наложила...
Матрена заплакала.
— Уймись, голубица, и слухай хорошенько,—
проговорила старуха внушительно.
Вытерев слезы подолом платья, Матрена покорно замолкла.
— Скоро у тебя будет на рубашке-то?
- - Со дня на день жду, коли не забрюхатела.
— Ладно... Вот и хорошо... Возьми эти краски,
сделай на них лепешки али пирожки и дай мужу.
