— Ладно. Все равно не отвяжешься. Только чтобы
чуть слышно.
Счастливо блеснув глазами, Ленчик мгновенно усел
ся на угол стола, быстрыми пальцами пробежал по л а
дам, и комната заполнилась тихими, но такими родными
и такими неестественными здесь, в Бухенвальде, звука
ми.
Почти без переходов он играл русские песни, песни
из знакомых, любимых кинофильмов, грустные, но всегда
такие прекрасные украинские мелодии. В свое исполне
ние он сумел вложить столько души и сердечной тепло
ты, столько искренней человеческой тоски, что у меня
почему-то начало щекотать в горле, что-то сжалось в
груди. Старый Осипенко, сидя в своем углу; прикрывал
лицо забинтованной рукой, в дверях и коридоре застыли
больные и штубендинсты из других флигелей.
Но оказалось, не одни мы слушали эту чудесную му
зыку, исполняемую на простой русской двухрядке. По
пустынным в этот рабочий час каменным улицам Бухен-
вальда шел блокфюрер СС. Долго стоял он перед ка
менной громадой 44-го блока, вслушиваясь в незнако
мую, но такую красивую'музыку, льющуюся из открытых
окон второго этажа. Что-то надумав, крадущейся поход
кой поднялся по лестнице и никем не замеченный оста
новился в коридоре за спинами слушателей, толпящихся
в дверях. Цепким взглядом обежав затуманенные грустью
лица присутствующих, он с удивлением уставился на
исполнителя, сидящего на углу стола.
А музыка лилась, лилась и уже казалось, что нет
этих опостылевших стен, нет виселиц, нет крематория и
самого Бухенвальда, казалось, что нет никакой войны.
Да и зачем она, когда жизнь так хороша и красива?
Но вот замерли последние звуки. Никто не шелохнул
ся—так не хотелось расставаться с мечтой. Даже Лен
чик продолжал сидеть в той же позе, прижавшись щекой
к двухрядке.
И вдруг в этой мертвой, благоговейной тишине нео
жиданно громко и как-то ненужно раздались аплодис
менты. Аплодировал эсэсовец, известный всему лагерю
палач и убийца.
Я скомандовал обычное «Ахтуиг», хотя это ничего не
изменило: от неожиданности и так все стояли, застыв
как изваяния. Блокфюрер шагнул в помещение, благо-
107
