няющий роль священника, читает сам, высоко держа
перед собою требник, читает громко, трубным голосом, доказывая, что ничего не пребывает по
смерти—ни слава, ни богатство, что все это пепел
и тлен...
— „Приидите, последнее целование дадим, братия, умершему../ — призывно гудит корявый бас
этого нескладного человека, встрепанного, находящегося в состоянии какого-то творческого забвения, с бледностью на лице, в бурой щетине.
Открывают лицо покойника, хотя и вымытое,
но изуродованное, искривленное отвратительной
гримасой, с вытекающей из разинутого рта сукровицей. Многие из пленных, крестясь, шепча какие-
то слова, прикладываются ко лбу трупа, подавленные, объятые непонятным страхом.
А кругом такое разнообразие ярких красок,
столько света и восторга! Благоухая ароматами,
ликует земля, оплодотворенная живоносным огнем
неба, вся в роскошном наряде из зелени и цветов.
Далекие горы, поднимаясь в прозрачную высь,
будто дрожат от радости в лиловом мареве. Ветерок, пошелестев листьями, летит дальше, играет
уже с морем, весело рассыпаясь по его лазури
'серебряной рябью.
В числе других японцев, стоит здесь и тот переводчик, который отбил Куликова от толпы. Он
вдумчиво слушает проникновенное пение, зорко
следит, поблескивая из раскосых расщелин черными
глазами, как засыпают могилу, как утверждают
