рактером и трезвым взглядом на жизнь. О нем хорошо
отзывались и другие матросы — справедливый чело
век. На этот раз выпили две бутылки вина, которые
он достал с немецкого угольщика. Разговорились о до
призывной жизни, о крестьянских тяготах, о народной,
темноте. В селе Собачкове, Рязанской губернии, у
него остались жена и дети. Вспомнив о них, боцман
склонил коротко остриженную голову и уныло заго
ворил:
— Чувствую я, брат, что нас разгромят японцы. Под
готовлены мы к бою плохо. Порядки на кораблях ни
куда не годятся. Командует эскадрой бешеный адмирал.
Ведь вон что происходило, когда расстреливали рыба
ков! Получилось одно безобразие. Нет, похерят нас
японцы. Хоть был бы холостой — все-таки легче уми
рать. А то останутся дети сиротами и жена вдовой.
Я вполне сочувствовал ему:
— Да, Максим Иванович, поторопился ты жениться
и этим усложнил свою жизнь. Конечно, там, в селе
твоем, будут слезы, страдания. Да и самому, поди,
не охота погибать. Но ведь на то и война. Мы тут
ничего не может поделать.
На лице боцмана стянулись мускулы, серые глаза
вопросительно остановились на мне:
— А за что мы должны головы свои сложить? За
барыши других?
Пришлось ответить намеками:
— Я слышал, что все дело затеялось из-за корейских
концессий. Об этом даже офицеры говорят. Но не вся
кой болтовне* можно верить. Фактов у нас...
Боцман перебил меня:
— Подожди. Каждый раз, как только мы подойдем
к серьезному вопросу, ты, словно утка от ястреба,—
нырь в воду. Я не ястреб, а ты — не утка. Давай прямо
говоритъ, без хитростей. Ты все знаешь. Не даром на
судне тебя считают за политика.
Подавляя внутреннее волнение, я наружно старался
быть спокойным:
142
