прежнему хорохориться и надругаться над матросами.
При мне произошла сцена, едва не окончившаяся
скандалом. Как-то перед обедом я выдавал команде
ром. На верхней палубе у ендовы матросы выстро
ились в очередь. Мичман Воробейник, спустившись
с мостика и направляясь в кают-компанию, проходил
мимо нас. Вдруг он повернулся и ни с того ни с сего
закатил пощечину машинисту Шмидту, самому безобид
ному и смирному человеку.
— За что, ваше благородие? — испуганно раскрыв
глаза, спросил Шмидт.
— Да так себе. Просто захотелось. На вот тебе
еще, если мало! — и, улыбаясь, ударил машиниста еще
раз. Он сейчас же написал записку, в которой прика
зывал мне выдать за его счет две чарки водки потер
певшему: по одной за каждую пощечину. Шмидт
растерянно молчал. Но вместо него отчетливо про
молвил кочегар Бакланов:
—- Люблю я, братцы, своего гнедого мерина. Хоть,
кнутом лупцуй его, хоть, воз тяжелый навали,— только
кряхтит, а везет.
Мичман Воробейчик, поправляя на носу пенснэ, от
кинул голову:
— Это ты про что, чумазый дурак?
Бакланов сделал шаг вперед и, сжимая кулаки,
громко произнес сквозь зубы:
— Про лошадь, ваше благородие!
Взгляды их встретились. Мичман сразу понял все.
Он был в чистом белом кителе, с блестящими пого
нами на плечах, а перед ним вызывающе стоял, дви
гая тупым подбородком, грязный шестипудовый ко
чегар с обнаженной грудью, с остановившимися гла
зами.
■*
Все матросы затаили дыхание, ожидая события.
— То-то,— бледнея, пробормотал Воробейчик и то
ропливо зашагал к корме.
Вслед ему раздались голоса:
— Вот понесся!
132
