и хищно оскаленными зубами застыла гримаса болезненного усилия. Брови приподнялись, лоб сморщился, а глаза, круглые, большие, выскочившие
из орбит, злобно и тупо глядели на раскинувшийся
красным пламенем восток, туда, откуда победоносно и уверенно близился рассвет.
Вокруг убитого толпились мужики, бабы и ребятишки. Слышались тяжелые вздохи, ехидные
наСмешки и простые, но глубокие в своей суровой
справедливости, замечания.
Откуда-то прошмыгнул вперед шинкарь и, тыкая пальцем по направлению убитого, укоризненно
заговорил:
— Ну, что, подлец, достукался? Не обижай православный народ...
Но, встретив злые, горевшие ненавистью глаза,
шинкарь сразу растерялся, нижняя губа его задергалась. Он вытащил из кармана носовой платок и,
скрываясь за баб, начал усердно сморкаться.
Пришла Матрена, подавленная, с бледно-желтым лицом, растрепанная, в растегнутой кофте;
вместо правого глаза у нее гноилась красная язва.
— Господи, что же это такое?..—зашептала она,
увидев мужа.
Уцелевший глаз ее часто заморгал. Выставив
вперед руки и дрожа всем телом, она вдруг попятилась назад. Ей казалось, что покойник зашевелился. Круто повернувшись, выкрики'вая что-то,
она побежала во всю мочь к огородам, за кото-
