В его голосе столько мучительного страдания,
что Водопьянов невольно вздрагивает.
Тут же около окна стоит кучка изуродованных,
но уже выздоравливающих солдат. Между ними—
два японца. Русские усердно учат их ругаться
матерію. И когда они, ломая язык, произносят
скверные слова, раздается надрывистый, нездоровый смех. В дальнем углу безногий, как обрубок,
артиллерист, сочиняя сам песню, голосит хриплым
басом:
Ох, мы, славные вояки.
Надавали вам макаки;
Перцу, соли, тумаков,
А в прикуску и—пинков...
Худой, высокий стрелок с выбитыми глазами,
привалившись к стене барака, стоит неподвижно,
как изваяние. Рот его раскрыт. Не то он прислушивается к неестественной жизни палатки, не то
о чем-то думает. На одной из коек умирает кавалерист. Доживая последние минуты, он хрипит,
икает, корчится в тяжелых судорогах. На это никто
не обращает внимание, никто не волнуется: привыкли. Около него сидит лишь японка в смешном
белом колпаке, молоденькая, чистенькая, с узкими
черными глазами. Это Нами, любимая солдатами
сестра милосердия, добрая ко всем больным, как
хорошая мать к своим детям. Она грустно смотрит
на умирающего человека, по временам поправляя
ему подушку или накрывая его простыней.
