— У меня рубашку разорвали, — взглянув на
свою грудь, устало промолвил Трифон, точно впервые заметил это.
Потап только взглянул на него исподлобья, но
ничего не ответил: не работала окаменевшая голова. Священник, подбрасывая длинные волнистые
волосы, дергал широкими плечами, точно черная
риза мешала ему. Он был смертельно бледен и
пугливо косил глаза по сторонам. До него доносились тяжелые вздохи, всхлипывания отдельных
баб, беспорядочный топот тысячной толпы, напиравшей в спину. Это заставляло его вздрагивать,
несуразно оттопыривать в стороны локти и напружинивать все тело, словно в ожидании, что сейчас
он будет раздавлен живым потоком людей. Он
пел слабым голосом, путая и пропуская слова такой простой молитвы, как „святый боже".
Дьякон, свирепо размахивая кадилом, поднимал
ноги в тяжелых сапогах так высоко, как будто бы
старался перешагнуть через какое-то препятствие,
и гудел пропившимся басом. Угрястое лицо его
натужилось, покраснело, точно он взбирался на
крутую гору. По временам он бросал на священника враждебно-презрительный взгляд.
Рядом с ним, тихо подпевая в тон надтреснутым тенором, шагал псаломщик, молодой чахоточный человек, жалкий в своих истоптанных башмаках и обтрепанном пиджаке.
