лал на родину из каждого порта. О своей супруге он
был очень высокого мнения и рассказывал о ней всегда
восторженно:
— Хочешь верь, хочешь нет, но я тебе скажу, что
такой жены
ни у
кого нет. Я
сбою
Настю не
проме
няю ни на одну королеву. Что насчет красоты, что
насчет любви, что насчет хозяйства — кругом баба зна
менитая. Бывало, встанет утром рано-рано. Печку
затопит. А я на койке валяюсь — притворяюсь, будто
сплю. Она подойдет ко мне тихонько, поцелует и
опять к печке. За утро раз двадцать так проделает.
Эх, брат, и любовь у нас была!
Мы сочиняли Насте длинные послания, обязательно
с лирикой. И чем возвышеннее я пускал в них стиль,
чем сентиментальнее они были, тем больше это нра
вилось Назарову. Из Танжера тоже написали ей. Мы
сидели в коридоре, где были расположены мои кладо
вые для сухих продуктов. Разостлав бумагу на опроки
нутом ящике, я строчил:
«Милая Настенька, ненаглядная моя супруга!
Как далеко я нахожусь от тебя! Наша эскадра стоит
в Африке, где сейчас тепло, как у нас бывает летом, и
где живут люди, черные, как сажа. Но никакое расстоя
ние не разлучит нас с тобою: душою я всегда несусь
к тебе, как ласточка на быстрых крыльях. Я день и
ночь вспоминаю твои синие глаза, блистающие, как
весеннее небо, и твои лобзания, сладостные, как мед.
Сейчас дует легкий и теплый ветер,- и направление дер
жит он на нашу Россию. Пусть он принесет тебе дыха
ние моей истосковавшейся груди и трепет моего влюб
ленного сердца».
В таком же духе продолжалось письмо и дальше. Я
прочитал его вслух и спросил.
— Ну как?
— Хорошо. Складно выходит. Ты только вот что
еще прибавь: когда я вернусь на родину, у нас родится
сын.
И я продолжал писать:
119
