на водную поверхность, плыли в одном с нами на
правлении, словно провожали эскадру, Напор пассата
немного ослабел. Воздух, насыщенный испарениями,
терял прежнюю прозрачность, линяли и пышные
наряды океана. На корабле становилось все горя
чее.
Ночью убавили число оборотов в машине, чтобы
войти в незнакомый порт при дневном свете. Мы с
боцманом Воеводиным стояли на баке, на самом носу
корабля, и смотрели за борт, любуясь, как сверкает
вода, выворачиваемая форштевнем. Около нас очутил
ся строевой унтер-офицер Синельников.
— Ноченька-то какая темная, — сказал оя рваным от
постоянной ругани голосом.
— Да, ты точно определил, — насмешливо ответил я.
Этот здоровенный унтер, длиннолицый, лупоглазый,
с редкими, словно у кота, усами, давно уже был, у
меня на подозрении. Сколько раз он подкатывался ко
мне и заискивающе заговаривал со мною. Его интере
совало, за что мы воюем и кто победит в предстоящем
морском сражении. Иногда просил у меня прочитать
книги. Больше всего меня настораживало, что он при
мне начинал ругать начальство за его несправедливость
и жестокость, тогда как мне известно было, что именно
от его кулаков больше всего доставалось молодым
матросам.
Корабли замигали красными и белыми фонарями Сте
панова.
— Любопытно бы узнать, о чем они переговари
ваются,— сказал Синельников, обращаясь ко мне.
— А ты спроси у вахтенного начальника.
— Да ведь это я только- к слову сказал. А на самом
деле на кой чорт мне сдались все огни — и красные и
белые. Скучно что-то.
Он постоял немного и ушел.
Боцман Воеводин промолвил:
~ Нехороший человек он, этот Синельников.
— Чем?
127
